ПротоS7

Авторская страница

Н. Кузанский. "Простец об Уме"

Глава 2

Есть наименование природное и другое, которое дается в соответствии с ним, но лишено точности. И есть простое начало, которое есть искусство искусств;

к нему и сводится «вечноеискусство» философов

Философ. Ты говорил, что ум называется так от «измерения». Я нигде не читал, чтобы кто-нибудь придерживался такого мнения при всем разнообразии этимологии. Прошу прежде всего, чтобы ты открыл причину сказанного тобой.

Простец. Если более тщательно рассматривать воп­рос о значении этого наименования (vocabuli), то я полагаю, что таящаяся в нас способность заключать в понятиях первообразы всех вещей, называемая мною умом, вообще не может получить соответствующего имени. Как человеческий рассудок не достигает сущ­ности божиих творений, так не достигает ее и имя. Ведь наименования даются в результате движения рассудка. Именно, на определенном основании мы называем одну вещь одним именем и ту же вещь на дру­гом основании — другим; и в одном языке есть наиме­нования, соответствующие предмету, в другом — более грубые и более отдаленные. Отсюда я усматриваю, что, если соответствие наименования предмету может быть большим и меньшим, точного наименования мы не знаем.

Философ. Ты, простец, стремишься к высоким пред­метам. Ведь согласно тому, что ты, по-видимому, утверждаешь, наименования потому не совсем соответ­ствуют предмету, что они установлены, на твой взгляд, по усмотрению, то есть так, как это в результате дви­жения рассудка пришло на ум тому, кто их давал.

Простец. Мне хочется, чтобы ты понял меня глуб­же. Хотя я и признаю, что каждое наименование со­единено с вещью на том же основании, на каком фор­ма привходит в материю; и верно, что наименование обусловлено формой, так что [точные] имена окажутся у вещей не в результате налагания, но от века, а произвольно только само налагание,— все-таки я нахожу, что налагается соответствующее имя, хотя бы оно и не было точным.

Философ. Выразись, пожалуйста, яснее, чтобы я по­нял, что ты хочешь сказать.

Простец. С удовольствием. Я именно теперь обра­щусь к искусству выделывать ложки. Однако прежде имей в виду: для меня несомненно, что все человече­ские искусства являются некоторыми отображениями искусства бесконечного и божественного. Не знаю, ка­жется ли тебе то же самое?

Философ. Ты поднимаешь трудный вопрос. Нельзя на это отвечать походя.

Простец. Я бы удивился, если бы ты когда-нибудь читал философа, об этом не знающего, поскольку это ясно само собой. Очевидно ведь, что никакое человече­ское искусство не достигает точности совершенства и что всякое искусство конечно и ограничено. Именно, одно искусство ограничивается в свойственных ему границах, другое — в других, свойственных ему; и каж­дое искусство отличается от других, и ни одно не охва­тывает всего.

Философ. Что же ты из этого выводишь?

Простец. А то, что всякое человеческое искусство конечно.

Философ. Кто же в этом сомневается?

Простец. С другой стороны, невозможно, чтобы существовало много бесконечностей, которые были бы реально различны.

Философ. И с этим я согласен, поскольку иначе одна кончалась бы на другой.

Простец. А если это так, то не оказывается ли бес­конечным только одно абсолютное начало, поскольку не существует начала раньше начала, как это ясно само собой, так как в противном случае начало ока­жется подначальным? А отсюда лишь вечность и есть сама бесконечность, или абсолютное начало.

Философ. Согласен.

Простец. Следовательно, абсолютная вечность исключительно и единственно является самой бесконеч­ностью, у которой нет начала. Поэтому все конечное находится под началом у бесконечного начала.

Философ. Не могу отрицать.

Простец. А тогда началом всякого конечного искус­ства является искусство бесконечное. И, таким образом, бесконечное искусство по необходимости будет для всех искусств первообразом, началом, средством и целью, размером и мерой, истиной, точностью и совер­шенством.

Философ. Следуй намеченным путем, с этим никто не может спорить.

Простец. Итак, я приведу символические примеры из ремесла ложечника, чтобы то, что я хочу сказать, легче воспринималось.

Философ. Пожалуйста, так и сделай! Я вижу, ты держишь путь туда, куда я стремлюсь.

Простец (взявши ложку в руки). Ложка не имеет другого дервообраза (exemplar) кроме идеи_ нашего ума. Ведь если скульптор или живописец еще берет в качестве образца те или иные вещи, которые он стара­ется воспроизвести, этого не делаю я, изготовляющий из дерева ложки и чашки, а из глины горшки. В своей деятельности я не воспроизвожу образа какой-нибудь природной вещи. Такие ложечные, чашечные и гор­шечные формы создаются только человеческим искус­ством. Поэтому мое искусство является скорее искус­ством созидательным (регfесtoria), чем воспроизводя­щим образы уже сотворенные, и в этом оно более по­хоже на искусство бесконечное.

Философ. То же и по-моему.

Простец. Итак, допустим, что я хочу развернуть свое искусство и сделать чувственно воспринимаемой ту форму ложечности, которая и составляет ложку. Хо­тя эта форма в своей природе и недоступна никакому ощущению — потому что она не белая и не черная, и никакого другого цвета, безгласна, лишена запаха, вкуса и неосязаема,— я все же буду пытаться сделать ее чувственно воспринимаемой тем способом, каким

получится. Итак, какой-нибудь материал, положим, дерево, я строгаю и долблю, применяя мои инструмен­ты и разнообразно ими двигая, до тех пор пока не воз­никнет в нем требуемая соразмерность, в которой со­ответственным образом отразится форма ложечности. Таким образом, ты видишь, что форма ложечности, простая и чувственно не воспринимаемая, отражается в соразмерности очертаний, которые принимает это дерево, как в своем отображении. Истина и точность ложки, которая неразмножима и несообщима, никак не может полностью перейти в чувственность с по­мощью каких бы то ни было инструментов у какого бы то ни было человека. Вместе с тем во всех лож­ках по-разному отсвечивает только сама простейшая форма, в одной больше, в другой меньше и ни в какой точно. Поэтому, хотя дерево получает название от привхождения формы — так что оно называется «ложкой» с возникновением соразмерности, в которой отражается ложечность, почему имя и оказывается соединенным с формой,— тем не менее наложение имени происходит по усмотрению, поскольку может быть наложено и другое имя. И наоборот: хотя имя и налагается по ус­мотрению, тем не менее оно не является неправильным и совершенно отличным от природного имени, соеди­ненного с формой, но природное наименование по привхождении формы отсвечивает во множестве разнооб­разных имен, даваемых в различном смысле теми или другими народами.

Итак, наименования даются благодаря движению рассудка. Именно, рассудок движется вокруг вещей, подпадающих под ощущение, и производит их различение, согласование и разделение, так что в рассудке нет ничего, чего ранше не было бы в ощущении. Так он дает наименования в рациональном стремлении дать одно имя одной вещи и другое — другой. Однако поскольку форма в своей истине не находится в том, с чем имеет дело рассудок, то поэтому рассудок теряется в догадках и предположениях. Вот почему роды и виды, как подлежащие наименованию,— рассудочные сущности, которые рассудок создал себе на основании согласова­ния и разделения чувственных вещей. Поэтому — так как они по природе позднее чувственных вещей, подо­биями которых они являются,— они не могут сохра­няться, когда чувственные вещи разрушились. И кто

считает, что разуму (intellectum) не может быть при­суще ничего, чего нет в рассудке, тот тем самым счи­тает, что в разуме не может бьгть ничего, чего раньше не было в ощущении. Такой мыслитель должен по необходимости сказать, что вещь есть нечто только в ка­честве наименованной; и он жаждет в разного рода ра­зысканиях углубиться в сущность имени, и это разыскание приятно человеку, поскольку тут он в рассу­дочном движении переходит от одного предмета к дру­гому. Такой человек стал бы отрицать, что формы у себя и в своей истинности обладают независимым су­ществованием,— разве что в качестве сущностей толь­ко для рассудка,— а первообразы идеи он счел бы ничем. Те же, кто допускают, что в мышлении ума есть нечто такое, чего не было ни в ощущении, ни в рассудке,— то есть первообраз и несообщимая  истина форм, которая отсвечивает в чувствекнных вещах, – те утверждают, что первообразы по природе предшествуют чувственным вещам как истина, предшествует ее отображедию. Они признают, что в порядке природы существует сначала человечность у себя и от себя, то есть без предлежащей материи; затем, через эту человечность,— человек и то, что в данном случае подлежит наименованию «человеком»; и наконец, видовое поня­тие «человечность» в рассудке. Поэтому, если погибнет человечество, человечность в качестве видового поня­тия, подлежащего наименованию, и в качестве сущно­сти только для рассудка, которую рассудок обретает на основании сходства людей, перестает существовать: ведь она зависела от человечества, которого нет. Однако из-за этого не перестает быть человечность, через кото­рую появилось само человечество. Эта человечность не подлежит наименованию как видовое понятие, то есть поскольку наименования даются в результате движе­ния рассудка. Но она есть истина того, подлежащего наименованию, видового понятия. Поэтому, хотя отображение истины разрушено, истина остается у себя. И все думающие так отрицают, что вещь есть только то, что подлежит наименованию. В силу того что вещь именуема, ведется логическое и рассудочное рассмот­рение вещей, и поэтому с помощью логики иссле­дуют их, углубляются в них и их обозначают, но на этом не успокаиваются (потому что рассудок, или ло­гика, имеет дело только с отображениями форм), а пытаются, богословствуя, всматриваться в вещи и по ту сторону значения слов, обращаясь к первообразам и идеям. Я полагаю, что нет больше способов исследо­ваний. Если ты — ты ведь философ — читал о другом, ты можешь знать. А мое предположение таково.

Философ. Ты удивительным образом соприкасаешь­ся со всеми философскими школами — и перипатетиков и академиков.

Простец. Все эти и вообще все мыслимые различия способов рассмотрения легчайшим образом разрешают­ся [в единство] и согласовываются, когда ум начинает возноситься к бесконечности. Ибо, как тебе на основании слышанного от меня разъяснит присутствую­щий здесь оратор, бесконечная форма может быть только одна, и эта форма — простейшая, отражающаяся во всех вещах как прообраз, максимально равный всем и каждой формируемым вещам. Поэтому будет полнейшей истиной признать, что не существует множества отдельных от вещей первообразов и множества идей вещей. Однако этой бесконечной формы ни один рассу­док постичь не может. Невыразимую, ее нельзя схва­тить ни в одном из наименований, которые налагаются движением рассудка; ведь то, что подлежит наименова­нию, само есть всего лишь отображение своего соб­ственного и ему соответствующего невыразимого пер­вообраза.

Следовательно, невыразимое Слово, являющееся точным именем всех вещей как именуемых движением рассудка, также есть только одно. Это невыразимое имя отражается по-своему во всех именах как бесконечная называемость всех имен и бесконечная называемость всего выражаемого в языке, так что вследствие этого всякое имя есть отображение точного имени. И все философы пытаются выразить именно это, хотя, пожалуй, то, что они говорят, могло бы быть выражено лучше и яснее. Ведь все они по необходимости соглашаются в том, что существует некая бесконечная мощь, которую мы называем богом и в которой с необходимостью сосредоточено все. И тот, кто говорил о человечности, не подлежащей наименованию и являющейся точностью истины, хотел сказать не о чем другом, как о той невыразимой бесконечнрй форме. Ее, обращаясь к человеческой форме, мы называем точным первообразом этой последней, так что, невыразимая в качестве первообраза, она именуется именем всех ве­щей, когда мы взираем на ее отображения; и единст­венный простейший первообраз представляется мно­жеством первообразов соответственно образованным через наш рассудок видовым различиям [реальных] отображений этого [единого простейшего] первообраза.

Главы - (1) - (2) - (3-4) - (5) - (6) - (7) - (8) - (9) - (10) - (11) - (12) - (13) - (14) - (15)