Образ повседневной его жизни описывает Диоген. Он заповедовал
всем избегать корыстолюбия и тщеславия, ибо корысть и слава больше
всего возбуждают зависть, избегать также и многолюдных сборищ. Занятия
свои он начинал дома поутру, успокоив душу лирною игрою под пение старинных
Фалетовых пеанов. Пел он также и стихи Гомера и Гесиода, считая, что
они успокаивают душу; не чуждался и некоторых плясок, полагая, что здоровье
и красивые движения на пользу телу. Прогулки он предпочитал не со многими,
а вдвоем или втроем, в святилищах или в рощах, замечая при этом, что,
где тише всего, там и краше всего.
Друзей он любил безмерно; это он сказал, что у друзей
все общее и что друг – это второй я. Когда они были в добром
здоровье, он с ними беседовал, когда были больны телом, то лечил их;
когда душою, то утешал их, как сказано, иных заговорами и заклинаниями,
а иных музыкою. От телесных недугов у него были напевы, которыми он
умел облегчать страждущих, а были и такие, которые помогали забыть боль,
смягчить гнев и унять вожделение.
За завтраком он ел сотовый мед, за обедом – просяной
или ячменный хлеб, вареные или сырые овощи, изредка – жертвенное мясо,
да и то не от всякой части животного. Собираясь идти в святилища богов
и подолгу там оставаться, он принимал средства от голода и жажды; сродство
от голода составлял он из макового семени, сезама, оболочки морского
лука, отмытого до того, что он сам очищал все вокруг, из цветов асфоделя,
листьев мальвы, ячменя и гороха, нарубленных равными долями и разведенных
в гиметтском меду; средство от жажды – из огуречного семени, сочного
винограда с вынутыми косточками, из кориандрового цвета, семян мальвы
и портулака, тертого сыра, мучного просева и молочных сливок, замешанных
на меду с островов. Этому составу, говорил он, научила Деметра Геракла,
когда его послали в безводную Ливию.
Поэтому тело его, как по мерке,
всегда оставалось одинаково, а не бывало то здоровым, то больным, то
потолстевшим, то похудевшим, то ослабелым, то окрепшим. Точно так же
и лицо его являло всегда одно и то же расположение духа – от наслаждения
оно не распускалось, от горя не стягивяалось. Не выказывало ни радости,
ни тоски, и никто не видел его ни смеющимся, ни плачущим. Жертвы богам
приносил он необременительно, угождая им мукою, лепешками, ладаном,
миррою и очень редко – животными, кроме разве что молочных поросят.
И даже когда он открыл, что в прямоугольном треугольнике гипотенуза
имеет соответствие с катетами, он принес в жертву быка, сделанного из
пшеничного теста, – так говорят надежнейшие писатели(18).
Разговаривая
с собеседниками, он их поучал или описательно, или символично. Ибо у
него было два способа препо|давания, одни ученики назывались «математиками»,
то есть познавателями, а другие «акусматиками», то есть слушателями:
математиками – те, кто изучали всю суть науки и_полнее и подробнее,
акусматиками – те, кто только прослушивали обобщенный свод знаний без
подробного изложения. Учил он вот чему: о породе божеств, демонов и
героев говорить и мыслить с почтением; родителей и благодетелей чтить;
законам повиноваться; богам поклоняться не мимоходом, а нарочно для
этого выйдя из дому; небесным богам приносить в жертву нечетное, а подъемным
– четное. Из двух противодействующих сил лучшую он называл Единицею,
светом, правостью, равенством, прочностью и стойкостью; а худшую –
Двоицей, мраком, левизной, неравенством, зыбкостью и переменностью.
Еще он учил так: растения домашние и плодоносные, и животных, не вредных
для человека, щадить и не губить; а вверенное тебе слово хранить так
же честно, как вверенные тебе деньги.
Вещей,
к которым стоит стремиться и которых следует добиваться, есть на свете
три: во-первых, прекрасное и славное, во-вторых, полезное для жизни,
в третьих, доставляющее наслаждение. Наслаждение имеется в виду не
пошлое и обманчивое, но прочное, важное, очищающее от хулы. Ибо наслаждение
бывает двоякого рода: одно, утоляющее роскошествами наше чревоугодие
и сладострастие, он уподоблял погибельным песням Сирен, а о другом,
которое направлено на все прекрасное, праведное и необходимое для жизни,
которое и переживаешь сладко и, пережив, не жалеешь, он говорил, что
оно подобно гармонии Муз.
Две
есть поры, самые важные для размышлений: когда идешь ко сну и когда
встаешь от сна. И в тот и в другой час следует окинуть взором, что сделано
и что предстоит сделать, потребовать с себя отчета во всем происходящем,
позаботиться о будущем. Перед сном каждый должен говорить себе такие
стихи.
Не допускай
ленивого сна на усталые очи,
Прежде чем на
три вопроса о деле дневном не ответишь:
Что я сделал?
чего я не сделал? и что мне осталось?
А перед тем, как встать, – такие:
Прежде чем встать от сладостных
снов, навеваемых ночью,
Думой раскинь, какие дела тебе
день приготовил.
Таковы были его поучения главное же было – стремиться
к истине, ибо только это приближает людей к богу: ведь от магов он знал,
что бог, которого они называют Оромаздом, телом своим подобен свету,
а душою – истине. Учил он и другому – тому, что усвоил, по его словам,
от дельфийской Аристоклеи(19). А иное он высказывал символически, по
примеру посвященных (многое из этого записал Аристотель): например, море он называл «слезой», двух небесных Медведиц
–«руками Реи», Плеяды – «лирою Муз», планеты – «псами Персефоны», а
звук от удара по меди считал голосом какого-то демона, заключенного
в этой меди.
Были символы и другого рода, вот какие: «Через весы
не шагай», то есть избегай алчности, «Огня ножом не вороши», то есть
человека гневного и надменного резкими словами не задевай; «Венка не
обрывай», то есть не нарушай законов, ибо законами венчается государство.
В таком же роде и другие символы, например: «Не ешь сердца», то есть
не удручай себя горем; «Не садись па хлебную меру», то есть не живи
праздно; «Уходя, не оглядывайся», то есть перед смертью не цепляйся
за жизнь; «По торной дороге не ходи» – этим он велел следовать не мнениям
толпы, а мнениям немногих понимающих; «Ласточек в доме не держи», то
есть не принимай гостей болтливых и несдержанных иа язык; «Будь с тем,
кто ношу взваливает, не будь с тем, кто ношу сваливает», – этим он велел
поощрять людей не к праздности, а к добродетели и к труду; «В перстне
изображений не носи», то есть не выставляй напоказ перед людьми, как
ты судишь и думаешь о богах; «Богам делай возлияния через ушко сосудов»
– этим он намекает, что богов должно чтить музыкою и песнопениями, потому
что это они доходят до нас через уши; «Не ешь недолжного, а именно ни
рождения, ни приращения, ни начала, ни завершения, ни того, в чем первооснова
всего» – этим он запрещат вкушать от жертвенных животных чресла, яички,
матку, костный мозг, ноги и голову: первоосновой он называл чресла,
ибо животные держатся на них, как на опоре; рождением – яички и матку,
силою которых возникает все живое; приращением – костный мозг, потому
что он –причина роста для всякого животного, началом – ноги,
а завершением –голову, в которой высшая власть над всем телом.
Бобов он запрещал касаться, все равно как человеческого
мяса. Причину этого, говорят, объяснял он так: когда нарушилось всеобщее
начало и зарождение, то многое в земле вместе сливалось, сгущалось
и перегнивало, а потом из этого вновь происходило зарождение и разделение
– зарождались животные, прорастали растения, и тут то из одного и того
же перегноя возникли люди и проросли бобы. А несомненные доказательства
этому он приводил такие: если боб разжевать и жвачку выставить ненадолго
на солчочнып зной, а потом подойти поближе, то можно почувстворать запах
человеческой крови; если же в самое время цветения бобов взять цветок,
уже потемневший, положить в глиняный сосуд, закрыть крышкой и закопать
в землю на девяносто дней, а потом откопать и открыть, то вместо боба
в нем окажется детская голова или женская матка. Кроме бобов запрещал
он употреблять в пищу и разное другое — крапиву, рыбу-триглу, да и почти
все, что ловится в море.
О себе он говорил, что живет уже не в первый раз – сперва,
по его словам, он был Евфорбом, потом Эфалидом, потом Гермотимом, потом
Пирром и наконец стал Пифагором. Этим оп доказывал, что душа бессмертна
и что, приняв очищение, можно помнить и прошлую свою жизнь.
Философия, которую он исповедовал, целью своей имела
вызволить и освободить врожденный наш разум от его оков и цепей; а без
ума человек не познает ничего здравого, ничего истинного и даже неспособен
ничею уловить какими бы то ни было чувствами, – только ум сам по себе
все видиг и все слышит, прочее же и слепо и глухо.
А для тех, кто уже совершил очищение, есть некоторые
полезные приемы. Приемы он придумал такие медленно и постепенно, всегда
одним и тем же образом, начиная от все более мелкого, переводить себя
к созерцанию вечного и сродного ему бестелесного, чтобы полная и внезапная
перемена не спугнула и не смутила нас, столь давно привыкших к такой
дурной пище. Вот почему для предварительной подготовки душевных очей
к переходу от всего телесного, никогда нимало не пребывающего в одном
и том же состоянии, к истинно сущему он обращался к математическим и
иным предметам рассмотрения, лежащим на грани телесного и бестелесного
(эти предметы трехмерны, как все телесное, по плотности не имеют, как
все бестелесное), – это как бы искусственно приводило душу к потребности
в [настоящей ее] пище. Подводя с помощью такого приема к созерцанию
истинно сущего, он дарил людям блаженство,— для этого и нужны были ему
математические упражнения.
