Что
же касается учения о числах, то им он занимался вот для чего (так пишут
многие, и среди них – Модерат из Гадира, в 11 книгах кратко изложивший
мнения пифагорейцев). Первообразы и первоначала, говорил он, не поддаются
ясному изложению на словах, потому что их трудно уразуметь и трудно
высказать, оттого и приходится для ясности обучения прибегать к числам.
В этом мы берем пример с учителей грамматики и геометрии. Ведь именно
так учителя грамматики, желая передать звуки и их значение, прибегают
к начертанию букв и на первых порах обучения говорят, будто это и есть
звуки, а потом уже объясняют, что буквы – это совсем не звуки, а лишь
средство, чтобы дать понятие о настоящих звуках. Точно так же учителя
геометрии, не умея передать на словах телесный образ, представяют его
очертания на чертеже и говорят «вот треугольник», имея в виду, что
треугольлик –это не то, что сейчас начерчено перед глазами, а то, о
чем этим начертанием дается понятие.
Вот
так и пифагорейцы поступают с первоначальными понятиями и образами:
они не в силах передать словесно бестелесные образы и первоначала и
прибегают к числам, чтобы пх показать. Так, понятие единства, тождества,
равенства, причину единодушия, единочувствия, всецелости, то, из-за
чего все вещи остаются самими собой, пифагорейцы называют Единицей;
Единица эта присутствует во всем, что состоит из частей, она соединяет
эти части и сообщает им единодушие, ибо причастна к первопричине.
А понятие различия, неравенства, всего, что делимо,
изменчиво и бывает то одним, то другим, они называют Двоицею; такова
природа Двоицы и во всем, что состоит из частей.
И нельзя сказать, что эти понятия у пифагорейцев были,
а у остальных философов отсутсгвовали, – мы видим, что и другие признают
существование сил объединяющей и разъединяющей целое, и у других есть
понятия равенства, несходства и различия. Эти-то понятия пифагорейцы
для удобства обучения и называют Единицей и Двоицей; это у них значит
то же самое, что «двоякое», «неравное», «инородное». Таков же смысл
и других чисел: всякое из них соответствует какому то значению.
Так, все, что в природе вещей имеет начало, середину
и конец, они по такой его природе и виду называют Троицей, в чем есть середина, считают троичным,
и все, что совершенно – тоже; все совершенное, говорят, они, исходит
из этого начала и им упорядочено, поэтому его нельзя назвать иначе чем
Троицей; и, желая возвести нас к понятию совершенства, они ведут нас
через этот образ. То же самое относится и к другим числам. Вот на каких
основаниях располагают они вышеназванные числа. Точно так же и последующие
числа подчинены у них единому образу и значению, который они называют
Десяткою, [то есть «обымательницей»] (будто слово это пишется не «декада»,
а «дехада»(20)). Поэтому они утверждают, что десять – это совершенное
число, совершеннейшее из всех, и что в нем заключено всякое различие
между числами, всякое отношение их и подобие. В самом деле, если природа
всего определяется через отношения и подобия чисел и если все, что возникает,
растет и завершается, раскрывается в отношениях чисел, а всякий вид
числа, всякое отношение и всякое подобие заключены в Десятке, то как
же не назвать Десятку числом совершенным?
Вот каково было использование чисел у пифагорейцев.
Из за этого и случилось так, что самая первая философия пифагорейцев
заглохла: во-первых, излагалась она загадками, во вторых, записана она
была по-дорийски, а так как это наречие малопонятное, то казалось,
что и учения, на нем излагаемые, не подлинны и искажены, и, в-третьих,
многие, выдававшие себя за пифагорейцев, на самом деле вовсе таковыми
не были. Наконец, пифагорейцы жалуются, что Платон, Аристотель, Спевсипп,
Аристоксен, Ксенократ присвоили себе все их выводы, изменив разве лишь
самую малость, а потом собрали все самое дешевое, пошлое, удобное для
извращения и осмеяния пифагорейства от позднейших злопыхательствующих
завистников и выдали это за подлинную суть их учения. Впрочем, это
случилось ужо впоследствии.
Пифагор
со всеми друзьями немалое время жил в Италия, пользуясь таким почтением,
что целые государства вверяли себя его ученикам. Но в конце концов против
них скопилась зависть и сложился заговор, а случилось это вот каким
образом. Был в Кротоне человек по имени Килон, первый между гражданами
и богатством, и знатностью, и славою своих предков, но сам обладавший
нравом тяжелым и властным, а силою друзей своих и обилием богатств пользовавшийся
не для добрых дел; и вот он-то, полагая себя достойным всего самого
лучшего, почел за нужнейшее причаститься и Пифагоровой философии. Он
пришел к Пифагору, похваляясь и притязая стать его другом. Но Пифагор
сразу прочитал весь нрав этого человека по лицу его и остальным телесным
признакам, которые он примечал у каждого встречного, и, поняв, что это
за чедовек, велел ему идти прочь и не в свои дела не мешаться. Килон
почел себя этим обиженным и оскорбился; а нрава он был дурного и в гневе
безудержен. И вот, созвав своих друзей, он стал обличать перед ними
Пифагора и готовить с ними заговор против философа и его учеников. И
когда после этого друзья Пифагора сошлись на собрании в доме атлета
Милона (а самого Пифагора, по этому рассказу, между ними не было: он
уехал на Делос к своему учителю Ферекиду Сиросскому, заболевшему так
называемой вшивой болезнью, чтобы там ходить за ним и лечить его), то
дом этот был подожжен со всех сторон и все собравшиеся погибли; только
двое спаслись от пожара, Архипп и Лисид (рассказывает Неанф), и Лисид
бежал в Элладу и стал там другом и учителем Эпаминонда.
А
по рассказу Дикеарха и других надежных писателей, при этом покушении
был и сам Пифагор, потому что Ферекид скончался еще до его отъезда иа
Самооа; сорок друзей его были застигнуты в доме на собрании, остальные
перебиты порознь в городе, а Пифагор, лишась друзей, пустился искать
спасения сперва в гавань Кавлония, а затем в Локры. Локрийцы, узнав
об этом, выслали к рубежу своей земли избранных своих старейшин с такими
словами к Пифагору: «Мы знаем, Пифагор, что ты мудрец и человек предивный,
но законы в нашем городе безупречные, и мы хотим при них жить,
как жили, а ты возьми у нас, коли что надобно, и ступай отсюда прочь,
куда знаешь». Повернув таким образом прочь от Локров, Пифагор поплыл в Тарент, а когда и в Таренте
случилось такое же, как и в Кротоне, то перебрался в Метапонт. Ибо повсюду
тогда вспыхивали великие мятежи, которые и посейчас у историков тех
мест именуются пифагорейскими: пифагорейцами назывались там все те единомышленники,
которые следовали за философом.
Здесь, в Метапонте, Пифагор, говорят, и погиб: он бежал от мятежа
в святилище Муз и оставался там без пищи целых сорок дней. А другие
говорят, что когда подожгли дом, где они собирались, то друзья его,
бросившись в огонь, проложили в нем дорогу учителю, чтобы он по их телам
вышел из огня, как по мосту; но, спасшись из пожара и оставшись без
товарищей, Пифагор так затосковал, что сам лишил себя жизни.
Бедствие
это, обрушившись на людей, задело вместе с этим и науку их, потому что
до этих пор они ее хранили неизреченно в сердцах своих, а вслух высказывали
лишь темными намеками. И от Пифагора сочинений не осталось, а спасшиеся
Архипп, Лисид и остальные, кто кто был тогда на чужбине, сберегли лишь
немногие искры его философии, смутные и рассеянные. В одиночестве, угнетенные
случившимся, скитались они где попало, чуждаясь людского общества. И
тогда, чтобы не погибла вовсе в людях память о философии и чтобы за
это не прогневались на них боги, стали они составлять сжатые записки,
собирать сочинения старших и все, что сами помнили, и каждый оставлял
это там, где случалось ему умереть, а сыновьям, дочерям и жене завещал
никому это из дому не выносить; и это завещание они долго соблюдали,
передавая его от потомка к потомку.
Можно думать (говорит Никомах) что недаром они уклонялись от всякой дружбы с посторонними,
а взаимную свою дружбу бережно хранили и обновляли, так что даже много
поколений спустя дружба эта в них оставалась крепка; доказательство
этому – рассказ, который Аристоксен (по словам его в жизнеописании Пифагора)
сам слышал от Дионисия, сицилийского тиранна, когда тот, лишившись власти,
жил в Коринфе и учил детей грамоте(21). Рассказ этот таков. Жалобами,
слезами и тому подобным люди эти гнушались более всего и улещиваниями,
мольбами и просьбами – тоже. И вот Дионисий пожелал проверить на опыте,
точно ли говорят, будто они и под страхом смерти сохраняют друг другу
верность. Сделал он так. Он приказал схватить Финтия и привести к себе,
и Финтию он заявил, что тот повинен в преступном заговоре, изобличен
и приговорен к смерти. Финтий ответил, что, коли так решено, он просит
отпустить его лишь до вечера, чтобы кончить все дела свои и Дамоновы:
он Дамону товарищ и друг, и притом старший, так что главные их заботы
по хозяйству лежат на нем. Пусть его отпустят, а Дамон побудет заложником.
Дионисий согласился; послали за Дамоном, он услышал, чем дело, и с готовностью
остался заложником, пока не вернется Финтий. Изумился Дионисий; а те,
кому первому пришло в голову такое испытание, потешались над Дамоном,
не сомневаясь, что он брошен на верную смерть. Но не успело закатиться
солнце, как Финтий воротился, чтоб идти на казнь. Все были поражены;
а Дионисий принял обоих в объятия, расцеловал и просил их принять его
третьим в их дружеский союз, но как он об этом ни умолял, они не согласились.
Все это Аристоксен, по его словам, слышал от самого Дионисия. А Гиппобот
и Неанф рассказывают это о Миллии и Тимихе(22).
